«Веселая Улитка» (рассказ)

— Сын? Дочь?
Мария обернулась.
— Что, простите?
— Я спрашиваю, высматриваете кого?

Она с нескрываемым любопытством рассматривала жилистое, сухопарое, загорелое тело в старой инвалидной коляске со странными «авторскими» приспособлениями, своего собеседника, невольно пытаясь определить его возраст и причину пребывания в этом «пансионате».

— Сын. — Не расположенная к беседе, сухо ответила она.
— Оторванный ломоть, — произнес со вздохом мужчина в коляске.
— Простите? — не сразу поняла ход его мыслей Мария.
— Я говорю, сын — как оторванный ломоть. В народе так говорят. Растишь, ночей не спишь, душу вкладываешь, а он вырастает и из гнездышка упархивает…

Она смотрела на него, понимая, что совершенно не хочет этого общения. Сердце так натянуто поднывало, защемив ее мысли и чувства в тугой клубок выцветших воспоминаний. Только они у нее и остались. Где-то в глубине своей внутренней ночи, при свете яркой луны-души, она понимала, что просто цепляется за эту надежду, не желая отпускать, не желая мириться, признавать. Она находила бесчисленное количество оправданий и отговорок, но никогда не задавала этот зловещий, и отсекающий все ее шаткие доводы в пользу сына, вопрос «Почему?» Она понимала, что ответ на него будет той обнаженной, озябшей правдой, сама нечаянная мысль о которой, причиняла ей нестерпимую боль последние годы.

— Ладно, — услышала за спиной голос незваного собеседника Мария. — Вижу, не очень-то ты общительная дéвица. Через полчаса ужин, столовая по коридору налево.

— Спасибо, — повернулась снова Мария к мужчине в забавно обустроенном инвалидном кресле, но уже застала его лихо разворачивающим свой транспорт, и уже глядя вслед быстро удаляющейся инвалидной коляске, добавила почти шепотом:
— Я знаю.

Ее перевели в этот дом престарелых то ли с насмешливым, то ли со смешным названием «Веселая Улитка» на позапрошлой неделе, так как их «пансионат», как они привыкли его с «девочками» называть, новая власть закрыла по причине отсутствия средств на содержание, которым и так никто не занимался, кроме периодических спонсорских подачек перед выборами, искренних приезжающих добровольцев и добрых местных жителей ближайших двух деревень. Здание было очень ветхое, но им было комфортно в нем, как-то привыкли, сдружились… А теперь всех куда-то «пораспихивали», как старую ветошь, по свободным углам. И почти никто не знал, кого куда определят. А ее увезли на край географии, вообще одну, так как мест здесь особо не было, в поселок, название которого она никак не может запомнить.

Да и к чему ей его запоминать, здесь ее даже искать никто не будет. За два с половиной года ее жизни в старом «пансионате» Валерка так и не приехал больше. Когда он ее туда привез, она прощалась с ним до послезавтра… которое так никогда и не наступило для нее.

Один раз приезжала баба Муся, в прошлом году, и от нее она знает, что он жив и здоров, сделали ремонт, купили новую машину, Леночка перешла уже в четвертый класс, а Володька выиграл стипендию в каком-то иностранном колледже. Она жадно выспрашивала тогда о сыне и внуках, пока баба Муся не выдержала и не брякнула:

— Да все, Маруша, все, что знала, рассказала. Он ведь не заходит сейчас, все, говорит, работы много, невпроворот, устает, все дела-дела… Да и слава Богу. Ты не обижайся на меня, Маруша, но… Оно, может, и так, как ты говоришь, «он предложил, а ты согласилась»… Но кровинушка ведь родная, как так с матерью-то, не понимаю я этого. Да ладно, это ваше дело, кому с кем жить тяжело, они молодые, им отдельно хочется, ладно, это можно понять, но… безнравственно это, мать отдавать в дом престарелых… Прости меня, Господи, если я не понимаю чего… и ни разу мать не навестить… Гаденыш он маленький, уж прости меня, дуру старую, злую… Прости, Маруша…

А она в ответ прям защебетала:
— Нет-нет, баб Муся, он очень хороший, трудолюбивый, ну тесно, и вправду, нам было, да и хворала я все время, а там детишки. Да и молодые они, им тоже пожить хочется, это нам выпало всего… а они пусть поживут нормальной жизнью. Слава Богу, жив-здоров, и детки здоровы… Нам-то сколько надо-то, баб Мусь? Да и сама ж говоришь, нет у него времени ни на что. Я ему как балласт. А тут у нас очень компашка душевная, нам тут хорошо, персонал более-менее, в больничке похуже было. А тут ничего… Терпимо… Ты, баб Мусь… привет ему передавай, скажи, все хорошо у меня. А как будет время, пусть приезжает, буду ждать… Скажи, чтоб не волновался, все хорошо… Сама-то ты как, баба Муся? Как ноги?

Баба Муся молча слушала, покачивая понимающе головой. Потом сухо рассказала о хворях:
— Куда ж от них денешься? Старость — не дружелюбная подруга. К Семену на могилку уже тяжко ходить. Вот, к тебе выбралась, а то не ровен час, помру, и не повидаемся. Страшно стало, собралась, да поехала. Благо добрых людей много, кто подвез, кто подсказал. Далековато, конечно… Схудла ты очень, Маруша. Может, оно здесь и хорошо, да дома есть дома… Не понимаю я это, ты уж прости. Ладно б детей не было…

— Тут все такие… — вдруг тихо выдохнула Мария.
— Какие? — не поняла баба Муся.
— Такие… как я… Ждут… кто сына, кто дочь. Не ждут только те, у кого нет… или памяти нет… Счастливые они, мне иногда кажется…

— Ох, Машенька, Машенька… — и баба Муся расплакалась.
— Баб Мусь, ну что ты, родная моя? Я так рада, что ты приехала. Так рада… А хочешь я тебе наш сад покажу? А молочка свежего парного хочешь? Нам местные все время лакомств всяких приносят, такие добрые люди и старики тут живут. Тоже, скажу я тебе, вот сами остались, молодые почти все в города поуезжали, бедность в деревнях… Либо пьют… А хозяйство как бросишь? Вот они нас балуют, то молочком, то медком, то фрукты-овощи… Ничего, жить можно. Да и девчонки хорошие, сдружились мы…

— Ты что, ночевать у окна вознамерилась? — услышала Мария знакомый голос недавнего собеседника. Ужин уже начался. Ну-ка, подруга, давай, подбирай рюши и — в столовку! — бескомпромиссно скомандовал он.

Она почувствовала поначалу какой-то протест даже, но обернувшись, сразу обмякла. В этот раз в инвалидном кресле сидел гладко выбритый, причесанный, даже ей показалось, симпатичный мужчина, в глаженной рубашке, застегнутой аккуратно на все пуговицы.

— Да, — произнес он, будто в ответ на ее мысли, — я — мужчина, хоть и на троне на колесах, и не хожу в столовую, как бомж безродный. Тем более, когда столько женщин вокруг.

— Все очаровываешь, Степаныч? — звонко и весело, проходя мимо по коридору, крикнула старшая сестра, женщина бойкая и добрая. Мария был очень рада, что когда ее сюда «распределили», была именно она. Сменщица ее была женщиной угрюмой и не разговорчивой, хоть, кто-то уже сказал, что тоже человек она хороший.

— Верочка, а как же вам без нас? — развернулся всей коляской в ее сторону Степаныч.

— Вы, Мария Николаевна, не смотрите, что Михал Степаныч, на транспорте, он у нас жених завидный, любимец. Токарь четвертого разряда! И на все руки мастер, вон, намастерил себе каких приспособ!

И Верочка звонко засмеялась. Остановившись в проходе и облокотившись на нарисованную на стене березку, памятующую здесь еще детский садик, который, уже будучи заброшенным, бегло переобустроили под дом престарелых девять лет назад, даже название не изменив.

— Он у нас… жинтельмент.
— Джентльмен, Верочка, — видимо, не первый раз, поправил ее Степаныч. Верочка засмеялась и скрылась за дверями коридора.

— Вот что, я надоедать не буду, — развернулся уже к Марии Степаныч, — Но… люди здесь разные, судьбы разные, а причины почти у всех одинаковые… Поэтому, ты когда пообвыкнешься, я в левом флигеле, в седьмой комнате, если буду нужен… У всех здесь были первые дни и недели. Привыкнешь… Главное, научиться здесь жить, а не там…

И Степаныч показал указательным пальцем куда-то за собой, за своей спиной. Мария невольно перевела взгляд в направлении пальца, понимая, куда указывал символичный жест, но на время ее взгляд беспризорно блуждал по стендам, графикам и плакатам на стене коридора, за спиной джентльмена Степаныча.

Он помолчал несколько секунд, пристально глядя на нее и так же резво, как и в первый раз, развернулся и укатил по коридору. Мария отметила, что коляска не издает никаких скрипов и для своей старости и поношенности выглядит вполне ухожено и работоспособно.

Лицо Степаныча все еще оставалось у нее перед глазами. Она пыталась прочитать в его морщинах, как по путеводителю жизни, какой она у него была и как он тут оказался?

Мария облокотилась о радиаторы под подоконником. Стоять больше было невмоготу. Кости, предвестники погодных изменений, безжалостно ныли и вся левая часть ключицы со спины просто разламывалась на части. Она медленно, немного шаркая от боли и обессиленности, побрела вдоль коридора в свою комнату. Кушать опять не хотелось, хотелось лечь, закрыть глаза, и не чувствовать боли.

Медленно добравшись до своей комнаты, Мария устало села на кровать, залитую игривыми лучами солнца, такого ласкового и настырного, как в тот день… В памяти, кадр за кадром, мягко и бесшумно крутилось кино ее жизни, она была единственным зрителем в своем кинозале, кто заплатил своей жизнью за одно единственное место у большого экрана. Она помнила почти все серии, кроме последней. Память такая непостижимая, не прогнозируемая и неверная спутница. Она может быть легкомысленной со вчерашним днем, но не даст тебе покоя поминутной достоверностью события пятидесятилетней давности…

В последнее время Мария часто возвращалась в тот солнечный воскресный день, когда она, молодая искорка и хохотушка, стояла на автобусной остановке в ожидании своего автобуса, взволнованная и восторженная, — она первый раз с тех пор, как приехала в город учиться, шла с подружками в театр. Недалеко от нее плавно притормозила «Волга» и, сдав немного назад, остановилась напротив нее. И молодой улыбчивый водитель в залихватской модной кепке обратился прямо к ней:

— Девушка, садитесь, подвезу. — Парень не переставал улыбаться и для надежности и, видимо, доверия, добавил: — Я еду в центр, садитесь, подвезу.

Мария только улыбнулась в ответ и отрицательно покачав головой, отвернулась от парня, выглядывая свой автобус, будто от этого он быстрее мог прийти. Парень вышел из машины, и она почувствовала как щекочущий холодок прокатился между ее лопатками по спине и сполз обессиленно по плечам в кончики пальцев. Странное и незнакомое чувство. Это был высокий, очень симпатичный и статный молодой человек. Не переставая улыбаться, он, обойдя машину, открыл дверцу с ее стороны и сопровождая пригласительным жестом, мягко произнес:

— Прошу Вас, принцесса, в мою скромную карету из тыквы. Обещаю, до двенадцати, она не превратиться в кабак.

Это было очень смешно, необычно и оригинально… Вот, это мгновение, которое не давало ей покоя… Она хорошо помнит это состояние. Ее тело на доли секунд стало неподвижным, не ее, чугунным, она не могла пошевелить ни одним мускулом, чтобы сделать хоть незначительное движение. Она не хотела садиться в машину. И вдруг все прошло, она засмеялась и снова покачала отрицательно головой, но почувствовала, как ее буквально утягивает внутрь этой машины. Парень настойчиво повторил жест и еще что-то смешное произнес, но Мария уже не помнила что… но вдруг она сделала шаг и села. Только когда хлопнула дверь, она будто очнулась, встрепенулась. Ей захотелось выпорхнуть из этой машины. Она начала лихорадочна пытаться ухватить ручку, чтобы вырваться наружу. Но в этот момент услышала спокойный, улыбчивый голос. Засмеявшись, он произнес:

— Не бойся, принцесса. Ты в безопасности. — И она как-то сразу успокоилась, продолжая еще какое-то время неловко улыбаться. Тогда она списала все это, на то, что она первый раз села в такую машину, первый раз к ней так обратились, первый раз на нее так смотрел молодой человек и первый раз она узнала, что в ее теле есть совершенно не знакомые ей явления…

Митя… Митя.. сорок один непростой год непростого брака… Если бы тогда, ей удалось совладать с собой, со своим странно поведшим себя телом, с этой девичьей растерянностью, как сложилась бы ее жизнь? Она не знала ответа, но всем своим старым и непослушным теперь телом ощущала, что точно не была бы здесь…

— Марийка, — в комнату вошла ее соседка, Клавдия Шульженко, как ее все называли за невероятный голос и пение. И всем казалось, что песни именно Клавдии Шульженко она исполняет особенно восхитительно. Но это просто были «их» песни, песни, на которых они росли, жили, любили, творили, ссорились и мирились, влюблялись и создавали семьи, растили детей и — верили в светлое будущее… Ее действительно звали Клавдия, а фамилия Шульженко приклеилась к ней сама собой. — Погляди, что тебе зайка передал.

И Клавдия протянула три пирожка в сложенных вместе морщинистых ладошках. Здесь было принято что-то приносить с ужина тем, кто по каким-то причинам на него не попал или не пошел, или не ходит уже совсем. А в ее «пансионате» было нельзя носить еду в комнаты, только лежачих приходила кормить сестра…

— Спасибо — тихо произнесла Мария, чувствуя, как тяжело с каждым разом ей возвращаться из этого дня.

Один шаг, всего один шаг… который перевернул, переиграл, переписал, передернул непрошенно, незванно, всю ее жизнь. Как и все девушки ее возраста, она часто рисовала себе картинки своей будущей жизни, но таких… таких не было точно… Нет, явно она не сожалела ни о чем. Но почему теперь она чувствует, что прожила какую-то не свою жизнь? Родила, растила и любит всем сердцем не своего сына? Похоронила не своего мужа? Сидит не на своей кровати, не своего дома, в окружении хороших, но не своих людей, не на своем месте? А возможно, она лишила кого-то этого места, кому оно было бы спасением, еще несколькими глотками жизни…

Так непреодолимо захотелось увидеть Валерку. Сынок… Ей казалось, что так будет лучше для него, поэтому согласилась, хотя ей думалось, что все-таки идея не его, он очень смущался и сбивчиво все это объяснял. Повторял все время, что потом, когда ее здоровье поправится, они ее снова заберут к себе. Хотя, это и так был ее дом, в котором она прожила последние тридцать шесть лет и с которым была связана почти вся ее жизнь… Конечно, она могла не соглашаться и он бы не настаивал, ей казалось… Она очень скучала по нему, часто вспоминала, какой он забавный был в детстве, она хранила его детские поделки и самодельные подарки ей с отцом, рисунки, фотографии и даже пуговичку с его рубашки, которую он сам вызвался пришить, но так и не сделал этого. Как маленьким прятался в ее ладонях, считая, что надежней нельзя спрятаться, как часто обнимал ее, по-детски крепко-крепко. Ей так хотелось теперь обнять его, подержать за руку, потрепать непослушную папину копну густых волос. Мария часто представляла себе это, и ей становилось легче. Представляла их встречу… Как он войдет и без всяких предисловий с порога скажет: «Все, собирайся, мать, едем домой!» Ей хотелось услышать его возмужавший голос, увидеть его глаза с ее красивыми длинными ресницами, и — домой, очень хотелось домой, в родные стены… Когда он был маленьким, он как-то сказал ей, что когда она будет старенькой бабушкой и у нее не будет зубов, он будет пережевывать ей пищу. Она очень смеялась, представив себе такое. Мария очень гордилась им… Он как-то отстранился после женитьбы, иногда ей казалось, что он стеснялся ее…

Вспоминала, как родился Володенька, он был маленькой копией Валерочки, и как ее жизнь снова наполнилась ребенком и детским удивительным миром. С Леночкой она уже не могла сидеть, не могла помогать, как раньше, здоровье совсем ухудшилось и она сама уже нуждалась в уходе иногда…

Мария закрыла лицо двумя руками. Она слышала, как гулко колотится сердце в костлявой грудине, отдаваясь в голове, животе, и даже в ногах. Она столько времени не может привыкнуть к этим шумам в голове, к этому телу, в котором все время что-то болит и ноет, обращая на себя внимание.

Мысли Марии не чурались боли, они методично, по старой привычке, выражали свое мнение в ее уставшей голове, заполненной шумом и гулом давления. И кто только придумал эту глупость, что можно что-то сделать, чтобы старость была беззаботной? Кто вбил эту противоприродную чушь в головы людей, будто что-то может оспорить этот неминуемый, необратимый процесс жизни? «Позаботься о своей старости» — вспомнился Марии плакат какого-то то ли банка, то ли клиники вдоль дороги. Старость не приходит в один день, отмеченный в календаре. Как к ней подготовиться? Как одному с ней справляться? Разве можно о ней как-то позаботиться?… Но как ощутимо ее могла бы облегчить… семья, любовь, участие и понимание близких… А беззаботная старость, — это трусливый, надуманный абсурд.

Старость — это беспомощное и безысходное смирение с условиями договора, который подписал с жизнью каждый, кто выбрал ее для себя «долгую и счастливую». И это то, что легче проживать в семье и вдвойне тяжело одному. Но неизбежно — проживать… А здесь — то самое «одному». Здесь такая концентрация одиночества и разочарования, что даже периодически попадающиеся добрые люди, не могут скрасить мрачные тона и полутона бесцветной картины, даже собственный оптимизм, воспетая старческая мудрость, все усердия, которые ты прилагал к своему здоровью, — все методично быстро разрушается и крошится, как рыхлое печенье, в таких местах. И ты становишься добровольным пленником и заложником своих воспоминаний, боли и, уже никуда не вмещающегося, нигде не прячущегося, старческого одиночества…

— Марийка, ну что ты? Совсем ты что-то расклеилась… Ну-ну, ничего, и это переживем! — Клавдия легонько и поддерживающе похлопала Марию по плечу, и положив пирожки на стол, она села на кровать рядом с Марией, и обняла ее за плечи. — Идем к нам, такая погода сегодня хорошая, идем, там бабки сейчас сценку к празднику готовят…

Мария покачала отрицательно головой, сил совсем не было.

— Душа моя, человек не должен быть один. А пожилой человек — тем более. Идем… В компании все ж веселей. Идем, Марийка, а то совсем старушкой так станешь.

И Клавдия мягко засмеялась. Мария улыбнулась, она давно уже ощущала себя именно старушкой.

— А старики… — Клавдия повернулась к Марии, посмотрела на нее и серьезно продолжила, — Одинокие старики живут столько, сколько живут их воспоминания…

Мария посмотрела на доброе лицо Клавдии и поняла, что именно так она и живет в последнее время, воспоминаниями… Но Клавдия улыбнулась и своим удивительным голосом затянула, «свой, шульженковский» репертуар:

«На тот большой, на перекресток,
Уже не надо мне ходить.
Жить без любви быть может просто,
Но как на свете без любви прожить?

Жить без любви быть может просто,
Но как на свете без любви прожить?

Пускай любовь тебя обманет,
Пускай не стоит ею дорожить,
Пускай она печалью станет,
Но как на свете без любви прожить?…»

Прошло восемь месяцев. В «Веселой Улитке» все ходячие и не ходячие обитатели дружно готовились к радостному событию. К свадьбе Степаныча. Наконец-то, он сделал предложение Клавдии, за которой ухаживал шесть лет, почти все время, что она была здесь. Они были оба одинокими и потрепанными жизнью, но сумели сохранить крупицы душевного тепла и заботы, чтобы возродить в своем сердце это непостижимое волшебство — любовь. Периодический спонсор «Веселой Улитки», видный «мафиозный» авторитет, каким его воспринимали местные, организовал серьезную программу с артистами и народным фольклором по этому случаю. Он помогал дому, когда приезжал сюда, но бывал в этих краях нерегулярно. Поговаривали, что сам он был из этих мест, и якобы сирота, которого приютили и вырастили добрые старики из соседней деревеньки. А к Степанычу он питал какую-то симпатию и часто любил с ним в саду «за жизнь поговорить».

Среди постояльцев и местных гостей ходил рослый молодой парень с рюкзаком и в грубых походных ботинках, похожий на иностранца-туриста, которого занесло сюда по ошибке. Он всматривался и разглядывал весь этот старческий забавный кордебалет. Степаныч заприметив «туриста», выкатился к нему по земляной тропке с аллеи.

— Кого ищем, молодой человек?
Парень обернулся и, теребя в руках смятый конверт, неловко пригнувшись, смущаясь высоты своего роста, запинаясь ответил:
— Бабушку… Бабушку свою ищу.
— А имя у бабушки есть? — спросил спокойно Степаныч, разглядывая конверт, который был в аккурат напротив его глаз. И вдруг его сердце больно кольнуло. Из последних строк обратного адреса смято проглядывалось: «селая Улитка» и ниже: «гаева Мари»
— Бабушка Маша… Мария… Мария Полегаева… Николаевна… Мария Николаевна Полегаева.
— Написала, значит…
— Да, то есть нет, то есть.. — Молодой человек выглядел очень растерянно, он был взволнован и было заметно, что все увиденное и услышанное им, сильно впечатлило его.
— Да ты не волнуйся так. Нет нужды уже. Раньше волноваться-то надо было. — И Степаныч почувствовал, как сбился его голос и в горле появился предательский ком. Он прикрыл глаза рукой.
— Я бы очень хотел повидаться с ней. Я приехал из другого… Я учусь в… В общем, не важно… Мы просто переехали в другой город… я, в общем… я приезжал на встречу с одноклассниками… Ну… — Степаныч не перебивал его сбивчивую речь. Он совладал с собой и терпеливо слушал попытки парня объяснить что-то, что он считал нужным рассказать. — Я… как-то скучаю по нашему дому иногда и… направился туда на следующий день… женщина передала мне это письмо… Точнее… тут всего два предложения… Могу я увидеться с бабушкой?
— Да, конечно, — спокойно ответил Степаныч. И, не проронив больше ни слова, направился по тропке к небольшой калитке с обратной стороны дома, за которой виднелась березовая рощица. Парень молча последовал за ним, озираясь и разглядывая все, на что попадал его взгляд…

— Дальше пойдешь сам. Сразу вон за той старой березой, будет скамеечка из сруба… — Парень сорвался с места и буквально побежал в указанном направлении. — Тебе туда… — договорил уже себе Степаныч. Он медленно развернул коляску и покатил к своей возлюбленной, пытаясь совладать с захлестнувшими его чувствами.

Добежав до старой березы, молодой человек остановился перевести дух, и немного успокоить захлестнувшее его волнение. У него было столько всего на душе и в сердце. Он представлял, как он обнимет сейчас свою бабулю. Все-все расскажет. Он что-то придумает, чтобы забрать ее, забрать к себе, он будет ухаживать за ней… Он медленно повернул к массивной скамье из сруба и встал, как вкопанный. Через мгновение, на ватных ногах он приблизился к скамье. С последним шагом уже совершенно отчетливо выглядывал небольшой деревянный крестик и аккуратный холмик рядом с ним. На могилке были свежие цветы, а вокруг подросшие кустики самшита. Он поднял глаза на крест и прочитал на небольшой табличке бережно, красиво выгравированное имя его бабушки и цифры… две даты, между которыми тире — выгравированная жизнь, уместившаяся теперь в одно маленькое тире…

Он чувствовал себя соучастником преступления…

— Володенька, внучек мой родной, никогда не обижай и не обижайся на родителей, они очень любят тебя, даже когда бывают строги или не такие, как тебе хотелось бы… — Вдруг вспомнился Володе разговор шепотом с бабушкой, когда родители наказали его за проступок, а он стоял в углу и плакал от охватившей его обиды, и по-детски сильно злился на них, что они, уже взрослого парня, как он считал, не пустили гулять и не разрешили посмотреть любимую телепередачу. А потом пришла бабушка и тихонько обняла и успокоила, поговорив с ним «по душам». Она всегда как-то просто все объясняла, почему происходят те или иные вещи… — Вся их жизнь теперь — это забота о тебе. Им очень важно, чтобы ты вырос хорошим человеком. Они будут гордиться тобой. Ты береги их. Когда из маленького солнышка ты превратишься в большое горячее солнце, они будут очень нуждаться в твоих теплых лучах, в твоей любви и заботе… Но пока они живы, ты всегда будешь ребенком, и всегда будешь нужен им, и всегда любим…

Он стоял окаменевший и смотрел на деревянный крест, табличку, цветы, ощущая, как полутонная зловещая необратимость, смешанная с предательской легкостью весеннего дня, щебечущей разноголосо рощи, ложится всей своей неподъемной безжалостной массой на его юные плечи.